Блуждающий огонёк - Страница 21

Он осторожно, будто нажимая на кнопку звонка в богатом доме, прикоснулся к соску. Сосок утонул в опухшей груди. Муж испуганно отдернул руку.

— Больно?

Сима не почувствовала боли от его прикосновения.

— Но если прижать, как ты сейчас…

Сима наконец ясно поняла причину той смутной тревоги, которая охватила ее вдруг, когда она мазалась змеиной настойкой.

«Да, ее грудь не выдержит объятий мужа», — подумала она, и ей захотелось горько заплакать. В лучах заходящего солнца грудь казалась лиловатой и была похожа на гнилую сливу. Хоть оторви и выброси за окно.

— Ладно, закройся. — Муж заморгал глазами. — Змеиной настойкой пахнет. — Он понюхал палец.

— Матушка научила, — сказала Сима, поправляя воротник кимоно.

— Меня тоже в детстве часто жалили пчелы. — Муж пошел к двери. Сима утешилась тем, что он все–таки не отвернулся от нее.

В ту ночь муж выпил со свекром немного сакэ, сидя у очага, и заснул, уткнувшись лицом в спину жены.

Только однажды он осторожно коснулся ее рукой. «А ладони у него раз от разу становятся грубее, — подумала Сима. — Наверное, оттого, что ему только шершавые доски гладить и приходится». И глаза ее за закрытыми веками увлажнились слезами.

Сима никак не могла заснуть — слишком долго, видать, сидела у соседей в бане, вот и распарилась. «Неужели ничего нельзя сделать? — спрашивала она себя. — Ведь можно же как–нибудь…» Однако в голову ей так ничего и не пришло.

Да и думать–то долго она не смогла. Тело пылало жаром, в горле пересохло. И она решила: пусть муж сам что–нибудь придумает, а я подожду.

И она стала терпеливо ждать. Но так ничего и не дождалась. «Видать, надоело ему думать, вот он и заснул у меня за спиной. Отчаялся, что ли?» подумала Сима и тоже заснула.

Утром она пробудилась оттого, что муж тряс ее за плечо.

Сима повернулась, чтобы спросить, что ему нужно, однако он опередил ее неожиданным вопросом:

— Где пчелиное гнездо?

— Под крышей.

Было еще рано, но муж встал, натянул штаны и вышел из спальни.

Во дворе звенели цикады.

Сима проводила его рассеянным взглядом, но потом, забеспокоившись, вышла из спальни прямо в ночном кимоно.

В дома муж надел рабочую куртку свекра, натянул на руки перчатки.

— Принеси полотенце, — попросил он. Сима сняла с гвоздя полотенце и протянула ему. Муж обвязал полотенцем лицо.

— И мешок подай из–под риса. Сима смущенно выполняла его краткие приказания. Он молча вышел. Сима тоже молча последовала за ним.

Верхушки деревьев сверкали в тонких, как зубья гребешка, лучах утреннего солнца. Там и сям назойливо верещали цикады.

Муж поставил лестницу под карниз крыши, привычно забрался на нее, накинул мешок на пчелиное гнездо, ловко захватил его и так же проворно слез вниз.

Сима со страхом наблюдала за ним. — Не ужалили? — спросила она, но муж ничего не ответил.

Он принес из амбара топор и пошел к обрыву над рекой. Там положил мешок с пчелиным роем на пень и тупой стороной топора стал бить по раздувшемуся мешку. Бил старательно и равномерно, и вскоре на белой ткани расплылось лиловое пятно от раздавленных пчел и личинок. Удары топора звучали теперь не так глухо, как поначалу.

Сима стояла поодаль и молча смотрела на мужа. Ей казалось, скажи она что–нибудь, и топор тут же повернется в ее сторону. Солнце поднялось выше и осветило лицо мужа.

— Ты вспотел, — сказала Сима. Тогда муж, словно вдруг обессилев, тяжело бросил наземь занесенный над мешком топор.

Вот и прошел этот один–единственный день после полугодовой разлуки. Не успел муж приехать — и уж снова в путь.

С трудом поспевая мелкой трусцой за мужем, быстро шагающим по тропинке средь зеленеющего рисового поля, Сима не выдержала и всхлипнула. Она чувствовала себя глубоко виноватой, но как это высказать, не знала.

— Нечего хныкать! — обернулся муж. — Опять приеду.

— Но когда это будет! Может, полгода пройдет, а может, и больше. Подошел поезд.

— Ну я поехал, — сказал муж, подхватил под мышку чемодан и легко запрыгнул в вагон.

Только она его и видела. Из окна он не выглянул. Муж никогда не выглядывал из окна — не любил долгих проводов.

Раздался гудок. Ребенок за спиной проснулся и заплакал. Сима, покачивая ребенка, улыбнулась — а вдруг муж незаметно глядит на нее из какого–нибудь окна — и несколько шагов прошла рядом с поездом.

Револьвер

Матушке моей скоро восемьдесят лет. Последнее время она очень страдает от невидимого глазу камня — тяжелого, как гнет в кадке с засоленными овощами, который то и дело наваливается вдруг ей на левое плечо.

В остальном она еще довольно крепкая для своего возраста старушка, сама вдевает нитку в тонкое ушко иголки, шьет и прибирается в доме. В хорошую погоду наливает в лохань воду и затевает стирку, а иногда, взяв нож, может очистить штуки три морских окуня. Но с тех пор, как перевалило ей за восемьдесят, стоит ей, соблазнившись хорошей погодой, сходить куда–нибудь далеко или долго повозиться в воде, как непременно одолеет эта напасть.

Только кончит работу и вздохнет с облегчением, как камень вдруг навалится на нее — не убежишь. «Ну вот, опять!» — думает она, пытается сбросить его, да не тут–то было. Нестерпимая боль расползается по спине, захватывает грудь, сжимает ее. Пульс начинает вдруг бешено колотиться, так что всю трясет, сердце колет, страшно, и она кричит: «Опять навалился!» Но голос ее скоро хрипнет и срывается.

Хорошо еще, если моя старшая сестра, что держит музыкальную студию в соседнем городке — обучает игре на кото, — бывает в это время дома. Услышав крик матери, она бежит на помощь и отводит ее в постель. А когда сестры нет, совсем плохо. Мать живет вдвоем с сестрой, так что если ее нет, то кричи не кричи никто не подойдет. Если боль прихватит в гостиной, она придвигает поближе две подушки для сидения, что окажутся под рукой, и, скорчившись, ложится на бок. Если же в прихожей или в саду, то — делать нечего — так и сидит на корточках. А невмоготу станет — садится на землю. И остается ей только ждать, пока не придет кто–то опять же невидимый и не снимет с ее спины тяжкий камень. Но ждать приходится иной раз ой как долго! Так долго, что лоб покрывается испариной, пальцы ног холодеют, в глазах становится темно…