Блуждающий огонёк - Страница 16

— Тетушка! Карандаш и бумагу, — попросил я.

С трудом перевернувшись на живот, я на обороте клочка бумаги, похожего на рецепт, карандашом, показавшимся мне странно невесомым, нацарапал: «Не хочу умирать».

Сжимая карандаш в руке, растерянно огляделся вокруг. Какие это были кощунственные слова! И все же они шли из глубины души. Что же еще написать напоследок? Вцепившись покрепче в скользкий карандаш, я добавил еще одну фразу: «Глупая Нана».

Я недоуменно глядел на эти две строчки. Что это? Мне нечего сказать? В глазах у меня потемнело, карандаш выпал из руки, голова тяжело уткнулась в подушку.

Если подумать, то я ведь ни одного дня не жил спокойно с тех пор, как кончилась война и жизнь и смерть поменялись местами. Я лишь глазел вокруг, качаясь на волнах жизни. И тут из глубины моего потухшего сознания вдруг яростно, как никогда прежде, донеслось:

Я хочу жить!

Я буду жить!

Спасите меня!

К счастью, я выкарабкался из болезни. Потом прошло семь лет. Это были годы позора и раскаяния, но с тех пор и поныне мне никогда не приходилось видеть чье–либо предсмертное письмо или писать его самому. А ведь это же счастье!

Красная юбка

Ресаку не думал, что Хидэ, его младшая сестра, так серьезно отнесется к его приглашению и сразу же приедет в Наори. Он хотел лишь вселить маленькую надежду на будущее в сердце сестры, уже невесты, которая осталась одна в глухой деревне подле больной матери. «Не выберется ли она как–нибудь к нему в город с ночевкой — передохнуть от деревенских забот?» — написал он ей. Слова эти, подумал он, как–то ободрят сестру, у которой не было никаких радостей в жизни.

Однако от Хидэ тотчас же пришла открытка. Она сообщала, что матушка отпустила ее в город на один вечер и она выезжает в субботу утренним поездом. Это было полной неожиданностью для Ресаку. Он даже слегка растерялся, хотя сам же и пригласил сестру.

Растерялся он не потому, что приезд Хидэ доставил бы ему какие–то неудобства. Она бы нисколько не стеснила его. И все же внезапное появление сестры, неотлучно находившейся в деревне у прикованной к постели больной матери, напугало его. Уж не сбежала ли она потихоньку из дома? И не разбудил ли он в ней ненароком своенравного ребенка? Вот что всполошило его.

«Но нет, — подумал он, — Хидэ не такая девушка. Она не из тех, кто позволит себе натворить что–нибудь тайком от матери».

Открытка была написана карандашом, но слова будто плясали. Бросались в глаза черные, как тушь, иероглифы — наверно, то и дело облизывала грифель. Ему показалось, что он слышит, как бьется сердце его восемнадцатилетней сестры. Перечитал открытку еще раз, и душа его запела.

Ресаку поспешно бросился прибирать комнату. До субботы оставалось еще четыре дня, и с уборкой можно было бы повременить, но ему не сиделось на месте. Работал он плотником на маленькой верфи на окраине порта и там же, при верфи, жил. Ютился в жалкой каморке величиной в три татами на втором этаже сарайчика, где хранились инструменты. Но именно потому, что каморка была крошечной, ее надо было тщательно прибрать.

В субботу Ресаку вдруг проснулся ни с того ни с сего задолго до восхода солнца. В комнате было темно. На посветлевшем небе, видневшемся в незашторенное окно, тускло светили поблекшие звезды.

Хидэ как раз вышла из дома, подумал он, глядя на тусклые звезды. Чтобы попасть на утренний поезд, из дома надо выйти еще затемно и спуститься по узкой тропинке до станции у подножья горы. Деревня их находилась высоко в глухих горах.

Откроешь деревянную дверь позади дома — свет вырвется из сеней во тьму, и тень твоя длинно вытянется и закачается впереди тебя самого. Холодный горный воздух сразу же заберется за шиворот. Ему ясно вспомнилось ощущение холода, когда рано утром выходишь из дома, и он натянул тощее одеяло до самого носа.

Однако беспокоиться за сестру, находясь в городе, не имело никакого смысла. Возможно, даже и беспокоиться–то было не о чем. Хидэ, получив от матери разрешение съездить к брату, радостно спешит сейчас на поезд.

До полного рассвета было еще далеко. Он закрыл глаза и решил вздремнуть немного, но вдруг услышал какой–то звук — то ли шорох, то ли шарканье. Открыл глаза, приподнял голову — ничего не увидел, а звук пропал. «Наверно, почудилось», — подумал он.

Положил голову на подушку, смежил веки и снова услышал: шур–шур… Не открывая глаз, внимательно прислушался. Непонятно было, откуда доносится звук. И у самого уха слышно, и откуда–то издали.

Что же это такое? Словно кошка лакает суп из миски. Или утренний ветер поднялся на море. Налетит ветер, море в бухте чуть слышно зашумит, и волна тихонько лизнет причал верфи. Но для морской волны шорох был слишком тороплив.

Он открыл глаза. Из окна было видно утреннее звездное небо. И тут он вдруг понял, что это было. Это были шаги сестры. Она торопливо спускалась с горы, шаркая кедами по горной тропинке, на которую пала ночная роса.

Он удивился. Не может быть, чтобы шаги человека, идущего где–то в горах, на расстоянии многих десятков ри, слышались так отчетливо. Закрыл глаза, и опять послышалось: шарк–шарк… Да, это шаги сестры.

Он грустно улыбнулся с закрытыми глазами, подумал: «Скучаю очень по сестре, вот и чудится всякое». И проснулся вдруг среди ночи, потому что померещилось, будто она идет. Обычно он просыпался с восходом солнца, когда утренние лучи падали на его веки. Потому–то и удивился сегодня своему необычному пробуждению.

Потревоженный шарканьем шагов, спать он уже не мог. Быстро вскочил с постели, оделся и вышел. Делать особенно было нечего. Он двинулся вдоль причала к соседнему заводу, изготовлявшему какие–то железобетонные конструкции. Пройдя довольно далеко, остановился, подумал: «Хорошо, что день собирается быть ясным». Море было спокойным, а небо на горизонте холодно блестело, как длинный меч, положенный набок.